Лишь одна Звезда. Том 1 - Роман Суржиков

Потом они снизили голоса, и ничего больше я не слышала.

* * *

Ты меня отравила. Знаешь об этом?

Я влюблялась много раз – и всегда пела от радости. Всякий раз – новый огонь и новая жизнь! Будто солнце горит новым светом! Мне казалось: просто так живу одну жизнь, а когда влюблена – то сразу две. Всего вдвое: сил, чувств, счастья, крови в жилах! И никогда не спрашивала себя: зачем я влюбляюсь? Каков смысл? В чем подвох? Никогда – до тебя.

Я ощутила в себе яд тогда, за обедом. Моран смотрел на меня: глаза – как небо в полдень… Меня бросало в жар, а сердце неслось галопом. Это было так приятно – будто скачешь во весь опор по степи! Живешь во всю прыть, дышишь чистой свободой!

Как вдруг змейка холода стекла по спине, и я подумала… Черт, я подумала твоим голосом! Верь или нет – твоим!

– Опомнись, южанка. Зачем он очаровывает тебя, а? В чем смысл?

– Какая разница? – огрызнулась я. – Что плохого, если влюблюсь? Беды бывают от жадности, жестокости, от войн и интриг… От любви – никогда!

Но я уже видела второй смысл, и под языком была горечь, а в груди – песок. Послы графства Рейс приезжают говорить с Литлендами. Кичатся, играют мускулами, хвалятся доблестью, но это – внешность. А суть та, что им очень нужно договориться с лордом Литлендом. А лорд Литленд – опытнейший политик, десять лет просидел в Палате, со всею столицей в друзьях… Зато у лорда Литленда есть доча. Кровиночка, любимица… Через нее и до папочки можно дотянуться.

Больше я не смотрела в синие глаза. Что-то там ела и о чем-то думала. Скажи, ты всегда это видишь – то, что лежит ниже? Боги, как ты живешь?! Как тебе удается не выть от тоски?!

Краем уха я слышала разговоры. Отец и Косс держались жестче вчерашнего:

– Желаете говорить, господа шаваны? Говорите, мы слушаем с полным вниманием.

Послы Рейса даже растерялись. Они ожидали предложений от нас, по привычке веря в свою силу. Но теперь отец говорил с позиции превосходства: мол, желаете договориться – заинтересуйте меня. Видимо, та самая бумага с отцовского стола давала нам некое преимущество. Вдвойне удивительно: почему он скрыл ее от меня?..

Когда представилась возможность, я ушла поговорить с Луной. Поведала о гонках и о себе, о чувстве с подвохом… Сказала, как это мерзко – будто яблоко, побитое червем. Сказала о тебе… Луна смотрела умно и не отвечала, лишь давала себя гладить. Но когда я помянула тебя, она несколько раз моргнула и качнула головой.

– Ты не согласна?.. – удивилась я. – Но с чем? Думаешь, нет подвоха?

К сожалению, с подвохом Луна соглашалась. «Не верь синеглазому», – молчала она. А вот на счет тебя… Что-то ей не нравилось, она будто спрашивала, и я задумалась над ответом.

Ты, наверное, видишь червя в каждом яблоке, гниль – в каждом чувстве… Если она в нем есть. Но со мною – отчего ты так? Что увидела во мне такого, что не захотела встретиться на прощанье? Я никогда не лгала тебе и люблю почти как сестер. Ты должна это видеть. Не могла во мне ошибиться! Только не ты. Значит, была причина не встретиться. Итан прав: тебе не позволили. И твое письмо прочли и проверили прежде, чем вручить мне. Двойное дно… подтекст… есть ли шанс, что его не заметила Сибил Нортвуд, но замечу я? Твоя матушка знает тебя семнадцать лет, я – два месяца. Твоя матушка – политик, землеправитель, игрок; я – только наездница. Вряд ли я рассмотрю в письме хоть что-то, чего не увидела Сибил…

Кроме одного: «печаль последней встречи». Не верю этим словам. Ты, которую знаю я, не сказала бы так. Печаль – не печаль, а нечто иное. Как любовь синеглазого – не любовь…

Монастырь. Вот что это такое! Печаль – намек на монастырь! Ульяна Печальная – сестрица смерти, Праматерь без потомков. Ты уходишь служить Ульяне Печальной!

– В чем дело, девочка? Эта кобыла – компания лучше меня?

То был синеглазый Моран. Мне захотелось ответить: «Уж верно лучше – Луна не лжет!», или вовсе уйти, не сказав ни слова. Но яд струился в жилах, и я была как будто не я… Не одна я, а двое. Во всем есть подвох, во всех… Отчего мне нельзя?! И я сказала игриво:

– Как вы меня нашли? Неужели, следили?

Мы с Луною ушли на луг за рощу, из дому нас было не видать.

– Не нужно следить, чтобы понять твою душу. Я подумал, куда пошел бы сам, и направился туда.

– Так, стало быть, вы видите меня насквозь?

Я улыбалась, вся сияла. После годов при дворе это нетрудно.

– Ты – как я, – сказал Моран. – Вот и вижу.

– Тогда угадайте, о чем сейчас думаю?

А думала я о неискренности, которая хуже змеиного яда. Еще – о кинжале, что висел на поясе Морана. Ему – под левую руку, мне, стало быть, под правую.

– Вот о чем, – ответил он, взял меня крепко за плечи и поцеловал.

И ты, наверное, скажешь: дурочка Бекка. Будешь права. Что было у меня в голове – все вылетело. И яд испарился… Я скажу: когда целуешь человека – чувствуешь, любит он или нет. А ты скажешь: глупость, – и снова будешь права. Я чувствовала лишь огонь и сладость, и боялась, что он меня выпустит.

Но оправдаюсь одним: чего не должно было, того не случилось. В нужный миг я сказала: «Нет». Я умею – годы при дворе, опять же. И Моран послушался. Даже удивительно! Конечно, скажи я отцу – и ни один западник не встретил бы утра… Но откуда-то знала: Морану плевать на это. Если отступился, то не из страха.

– Свобода?.. – спросила я.

Он ответил:

– Поехали.

Мы сели на лошадей и пустились в дорогу. Ни «куда», ни «зачем» – не было этих глупостей. Засмеркалось, стемнело, взошла Звезда. Упала прохлада, голосили жабы в озерцах, пели сверчки. А мы молчали. Не хотелось болтать. Простор, ночь, луга… мир бездонный, как небо… а слова – они такие тесные.

* * *

Отец запер меня в комнате и приставил охрану. У него были все основания так поступить, ведь вернулась я на рассвете. Наши рыцари сбились с ног, разыскивая меня в окрестностях Лейси. Я понимала, чем грозит эта история: лично мне – ничем. Сказала:

– Папа, прошу тебя, не делай ничего! Моран не виноват. Во-первых, меж нами ничего не было, только прогулка. Верь мне. Во-вторых, поступала по своей воле, не по принуждению. И в-третьих, если думаешь, что через меня он хотел что-то выведать, то это не так. Мы едва перемолвились дюжиной слов.

– Кое-чего недостает, – ответил отец.

– Прости меня, папа.

Он кивнул:

– Дикари останутся живы, а ты останешься в комнате.

И запер.

Чего я точно не люблю, так это вздыхать попусту. Ах, они уедут прежде, чем я выйду… Ох, больше его не увижу… Ах, мое сердце разбито… Это не по мне.

Ночь была красива, и я вспоминала ее с улыбкой. Думала: таких еще много будет. Западники приехали подружиться, и раз уж сами протягивают руку – то отчего бы нам ее не пожать? Письмо, что получил отец, сделало нас сильнее. Значит, западники будут сговорчивы, и мир наверняка состоится. Они станут нам добрыми соседями, как Шиммери. Я смогу видеть его. Не хочу думать о замужестве… Слишком еще памятно: «Нарекаю своей невестой Минерву…», слишком больно. Но видеть Морана я смогу. Оседлаю Поля и проеду Пастушьи Луга насквозь, чтобы его увидеть. Двести миль в одиночку. Он, конечно, ничего не скажет – но и не нужно! Ехать ради встречи – это и есть счастье. Главное, чтобы был мир… а он теперь будет.